Поздним вечером я оказался в одном ряду с партизанами в разбитой снарядами школе. Обстановка натянутая. Вокруг сидят незнакомые люди, у всех в руках оружие. Меня допросили: посадили за стол, обыскали на наличие записывающих устройств, спросили, где в Москве я живу. Разрешили остаться, накормили и напоили горячим чаем. Спали все на матах в неотапливаемом помещении. Ночью меня разбудили и отвели к командиру. Это был очень худой, пожилой армянин с бездонным взглядом. Для него это была не первая война (прим. Карабахский конфликт 1994 года). А за 20 дней до нашей встречи он потерял на этой войне сына. Разговор не складывался с самого начала – командир не принимал объяснений о причинах моего присутствия в лагере, и в определенный момент разговора на меня уже смотрело дуло его автомата:
«Если я почувствую, что что-то не так, расстреляю тебя на месте», – было сказано мне человеком, которому уже нечего было терять. Аргумент, возможно спасший меня в тот момент заключался в том, что я пришел к ним, чтобы запечатлеть лица этой войны. Люди будут помнить, и им нужны герои. Мне было разрешено снимать на территории лагеря, но с ограничениями: никаких фотографий, которые могли бы выдать позиции тех, кто там находился. Только портреты.
На следующее утро я нашел кусок зеленого брезента, повесил его между деревьев, поставил стул и стал приглашать ребят по одному на съемку.