Зарисовка окружающего мира — то, что сопуствует Владу Boulevardier на протяжении всей жизни. И если в детстве в качестве инструмента он использовал литературу, то сейчас это объектив фотоаппарата. Пытаясь уловить самое необычное, Влад называет своё увлечение “гастрономией для глаза”.
Мы поговорили с ним о влиянии родного города, литературном опыте, личностных конфликтах, жизни во Франции и поиске собственного Я. А также узнали, что такое фланёрство и как оно связано с “гастрономией для глаза”.
Фотографии в материале: Влад Boulevardier
Фотоотчёт и организация интервью: Сергей Куб
Ты родился и провёл детство в Астрахани. Насколько быт и картины провинциального города отложились в твоем творческом начале?
Астрахань — город на стыке Европы и Азии. Это уникальное место: там живёт более 150 национальностей, но конфликтов на этой почве никогда не было. Я наполовину татарин, поэтому неудивительно, что меня с детства тянуло в сторону Азии. Я знакомился с трудами восточных писателей, читал про буддизм, дзен, интересовался суфизмом… Моя семья распалась достаточно рано, причиной тому был алкоголизм отца.
Сейчас, когда я начинаю понимать себя, я вижу влияние родного города на мое увлечение. Простой пример — интерес к людям с азиатской внешностью. А если углубиться, то мое желание отправиться исследовать окраины Москвы и провинциальные города также связано с воспоминаниями об Астрахани. Их виды я воспринимаю как своеобразное “эхо” из своего астраханского детства, и это вызывает во мне самые разные эмоции. Мой друг, проведший меня по тайным тропам Красногорска и Щёлково, был удивлён, как часто я сравнивал Подмосковье со своим родным городом.
Первые шаги в творчестве у меня начались далеко не с фотографии. Я увлекался литературой и хотел стать журналистом.
Почему?
Со школьных лет я любил писать, и, как мне говорили учителя, получалось достаточно неплохо. Увлечение литературой было на первом месте. Свой первый стих я написал в поезде “Астрахань — Москва”, году, наверное, в 94-м, когда во второй раз в жизни посетил Москву. Но это было первое осознанное путешествие.
После этого мои стихи появились на страницах юношеской газеты “Дебют”, я начал писать рассказы… А потом снялся в рекламе на астраханском телевидении. Всё это, вкупе с общением с журналистами и редакторами, навело меня на мысль всерьёз заняться чем-то подобным.
Одно время я даже был журналистом: публиковал свои стихотворения и рассказы, получал за них небольшие гонорары… Мои работы, по большей части, носили юмористический характер; они создавались под сильным влиянием Михаила Зощенко, одного из любимых писателей детства. Я пересказывал его рассказы наизусть маме или её знакомым, и потом все очень долго смеялись.
Но, увы, в должной степени раскрыть и реализовать свой потенциал журналиста у меня не получилось в силу ряда обстоятельств. В первую очередь, это было связано с иммиграцией во Францию. Для меня она была шоком, и в культурном, и в психологическом плане; пришлось учить новый язык, начинать вливаться в новое общество, адаптироваться к новой школе…
К тому же, я начал чувствовать семейное давление; не зря бытует мнение, что иммигранты требуют от своих детей намного больше, возлагают на них большие надежды. Поэтому, на тот момент, профессии юриста, доктора или экономиста показались мне более привлекательными. Было желание стать “кем-то”, не ниже других, чтобы ко мне перестали относится как к иммигранту. Хотелось занять достойное место в обществе. А “творческая” журналистика ушла на второй план. Но, даже будучи студентом в Париже, я продолжал писать, чтобы сохранить владение родным языком; “зарисовывал” окружающий мир. На французском, кстати, тоже писал.
Параллельно я учился на юрфаке, потом — на международных отношениях… Чтение французских авторов позволило мне “остаться” у литературы, и, что я понял совсем недавно, это стало истоком моего увлечения фотографией. Той, которой я занимаюсь сейчас.
В чём выражается сходство литературы и фотографии для тебя?
В первую очередь, меня “зацепил” Генри Миллер, особенно его произведение “Тропик рака”. Оно отчасти посвящено описанию повседневной жизни в Париже: как писатель там живёт, с кем общается, какие места посещает и т.д. И всё это — крайне откровенно; писал то, что видел вокруг. Миллер сравнивал “Тропик рака” с беременностью; он долго вынашивал идею, развивал её и, наконец, она увидела свет в виде книги. Не меньшее влияние оказал Бодлер с “Цветами Зла”; великолепное произведение, тоже пропитанное Парижем. Это “визуальная” литература. Лучше ознакомиться с этими произведениями самостоятельно, чтобы увидеть, насколько они фотографичны.
Они прекрасно вписываются в движение, или, точнее, вид времяпровождения — во фланёрство. Это — социальное явление, которое было концептуализировано в середине 19 века. Фланёрство — не просто бесцельное гуляние по улицам, а напротив, аналитическая деятельность, которую можно сравнить с городской журналистикой. Первым о нём начал писать Бальзак, он определил фланерство как “Гастрономию для глаз”. Т.е. фланёр — городской житель, который ходит по улицам и наблюдает за жизнью города. Позже об этом начал писать Эдгар По; его рассказ “Человек толпы” посвящен человеку, который преследовал другого в толпе. Обилие людей, зарисовки… Очень фотографично.
Из русских авторов фланёрство было близко Гоголю и Достоевскому. Оказывается, в свой ранний период Достоевский планировал выпустить “Альманах зубоскала”, где повествование должно было вестись от лица петербуржского фланёра.
С появлением фотографии фланёрство закрепилось и в ней. Люди начали сравнивать “фотографичность” рукописей и снимков. Виктор Фурнель в своём произведении “Что каждый видит на улицах Парижа” первым начал утверждать, что фланёрство это не праздное времяпровождение, а способ познания глубины городской жизни, а также сравнивал фланёрство как раз с фотографией.
Я долго думал, как, чем и почему я занимаюсь? И, открыв для себя фланёрство, понял, что нашел точное определение для своей творческой деятельности. В Париже у меня есть друг, которого уместнее было бы назвать “визуальным учителем”. Когда мы познакомились мне было за 20, а ему около 50-ти; он годился мне в отцы. Что примечательно, этот мужчина доктор, и отец мой тоже был доктором по профессии. Этот человек формировал меня, комментировал всё то, что мы видели во время прогулок по улицам города, давал исторические справки как человек, выросший в Париже и наблюдавший за его жизнью более 40 лет. Он знал каждый столб, знал где и что было. По выходным мы иногда выбирались в его дом в Провансе, валили там лес, жарили мясо на костре и часами разговаривали об искусстве.
Как ты открыл мир интересной, в первую очередь, для себя, “фланерской” фотографии?
Первый осознанный контакт с фотографией произошёл в эпоху моей иммиграции, когда я жил в Лионе. Был 2006 год. Я испытывал сильную тягу к родине; от чего, помимо литературы и заметок, я начал интересоваться и советскими фотоаппаратами (смеётся). Я попросил подругу детства привезти мне хотя бы один, но она где-то смогла найти сразу несколько Зенитов! На них я и начал снимать. Естественно, сначала это была черно-белая плёнка. Как и многие фотографы, я использовал её, дабы сохранить “аутентику”.
Тогда было популярно выкладывать фото в ЖЖ, и я решил завести свою страницу для снимков. Через неё познакомился с Александром Александровичем Слюсаревым [далее: Сан Санычем], одним из великих российских фотографов. Это знакомство сыграло большую роль в моем увлечении фотографией. Он был подписан на меня и даже комментировал некоторые фото. Забавно, но при этом я не знал, что это за человек. Конечно, я имел представление, что он — хороший фотограф, но не понимал, насколько он “мощный”. Человек-история советской и российской фотографии.
Как-то он написал мне: “Будете в Москве, заходите, я дам вам линзу”. У меня были самые обычные линзы, поэтому я очень обрадовался предложению. В итоге Сан Саныч подарил мне интересную широкоугольную линзу. С тех пор мы встречались с ним не один раз; общение с ним, его советы и критика в адрес моих работ — всё это положительно влияло на меня. Не обошлось и без влияния Игоря Мухина, которому Сан Саныч, как мне известно, приходился творческим наставником. Это была моя “первая фаза”.
Потом мне почему-то, надоело фотографировать. Захотелось жить полной жизнью, а не через объектив, участвовать в происходящем вокруг. Я всё забросил: одни фотоаппараты сломались, а другие я продал. Перестал заморачиваться.
В чём была причина конфликта “жизни через объектив”?
В какой-то момент я, в силу погруженности в книги и себя, поздно начал наслаждаться жизнью: гулять, ходить в клубы, общаться с девушками, тесно взаимодействовать с окружением…
Так, как это делают все молодые люди. Эти “наслаждения” помогали мне лучше понять себя, а сама жизнь стала казаться интереснее в роли “участника”, а не “наблюдателя”. Я всегда разделял эти понятия. Это “фанатичная” черта моего характера: если я что-то начинаю, то ухожу с головой и уделяю много времени этому занятию.
Немалую роль сыграл ещё сам переходный момент: иммиграция, определение с учебой… Без влияния Парижа тоже не обошлось. Переезд в него стал “взрывом мозга”; я впервые переезжал по собственному желанию. Переезжал ради новой жизни; поступил в университет на международные отношения, снял квартирку в центре города… Я смотрел на этот “спектакль”, творившийся вокруг, и хотел быть его полноценным участником!
Генри Миллер сравнивал Париж с щипцами, которыми вытаскивают эмбрионов из инкубатора. То есть, Париж учит смотреть на мир, видеть его красоту или не красоту, за каждым углом вас ждут новые интересные знакомства… Это привело к тому, что несколько лет я вообще ничего не снимал. Можно сказать, что в это время я познавал искусство фланирования. Ходил, кстати, по тем же самым улицам, что и Бодлер с Миллером. Находясь под влиянием последнего, я решил вернуться к литературе и начал писать роман, даже закончил его первую главу… Делал литературные “конспекты”, документировал обстановку. Переживал расставание с девушкой, и это эмоциональное событие по-своему отразилось на моем восприятии мира и даже породило серию стихотворений.
А что именно разделило твое понимание фотографии на “до” и “после”?
Безусловно, возвращение в Москву, на родину. Это было около пяти лет назад. Вернулся почти сформировавшимся человеком, со своими устоями, зная, кто я такой…. Именно возвращения на родину мне и не хватало, чтобы окончательно дополнить внутреннее “я”. Я покинул Россию в 13 лет, внутри образовалась “серая зона”, и ощущать связь с родиной, будучи парижанином, у меня не получалось. Были попытки; читал русскую литературу, общался с местной диаспорой… Но этого было недостаточно.
Именно поиск себя в родине сподвиг меня вернуться к фотографии. Первый год в Москве я посвятил открытию города: тусовался, общался с людьми, наблюдал за жизнью улиц и их жителями. Уже тогда я снова стал снимать, но, по большей части, всё ещё был героем по “ту” сторону объектива.
Свою роль сыграло знакомство с Соней и Сергеем [прим. Сергей Куб, совладелец магазина BELIEF]. Ребята тоже занимались фотографией; эта тема нас сдружила, а лично мне захотелось вновь выражать мысли при помощи снимков. Совместная поездка в Японию окончательно вернула меня в ряды фотографов: я купил камеру, появилось желание творить и делать; погрузился с головой в фотографию и совсем отошёл от литературы. В одно время я даже создавал коллажи, когда пытался совместить свои эти увлечения: поверх фотографии был написан завершающий мысль текст. Но фотография в классическом понимании оказалась мне ближе, доступнее и, не буду скрывать, проще. В мире, где всё стремительно меняется, самый простой способ успеть запечатлеть момент — снять его на камеру. Плюс, меня интересует очень много вещей, и с помощью снимков можно их “выхватить”, что тоже очень удобно.
И всё же, для меня фотография — это, прежде всего, “инструмент” для выражения, а не самоцель. “Классическая история” в биографии многих фотографов, где им в детстве подарили камеру, и они увлеклись фотографией — не про меня. Хотя, как и у многих советских детей, у меня тоже был и Зенит, и опыт проявки в ванной…
Но я занимаюсь этим потому, что, благодаря “инструменту”, есть возможность взаимодействовать с окружением. Точно также я мог бы использовать и литературу, но это потребует больше времени.
Как я помню, у тебя никогда не было одного творческого псевдонима, ты часто менял их. Почему сейчас остановился на”Бульвардье”?
Обычно в России это слово ассоциируется с алкогольным коктейлем для джентльменов. В силу семейных обстоятельств даже такая трактовка мне очень близка (смеёмся).
Да, этот псевдоним был не первым. Я неоднократно менял их; и, наверное, когда-нибудь “Бульвардье” тоже канет в историю. Мне трудно представить, как можно существовать и творить под одним псевдонимом… И, тем более, под одним образом! Я лишён этой уверенности в творчестве; возможно вещи, которые нравятся мне сейчас, завтра покажутся скучными и бесполезными. Моя франко-российская бикультурность и билингвизм периодически возвращают меня к вопросу самоидентификации, и я вижу в этой динамике много полезного.
Истинная трактовка “Бульвардье” напрашивается сама собой — это синоним фланёра. Джентльмена, наблюдающего за жизнью бульвара. Окончательно всё расставил на место тот факт, что в свои студенческие годы я жил в небольшой квартире на улице Монторгёй и знаменитые парижские бульвары были мне родным домом.
Что движет тобой при взаимодействии с миром посредством фотографии?
Каждый новый снимок помогает лучше понять самого себя, это дело, полное “откровений”.
Когда я только начинал, то полагался на интуицию. В период общения с Сан Санычем я уделял внимание деталям городской среды, линиям, теням, падающему свету… Да, город был “сценой”, но человек в ней не был “героем”. Он мог мелькать на снимках, но самым важным было происходящее вокруг него. К тому же, я немного стеснялся подходить к людям ближе.
Теперь всё немного иначе. Меня начали интересовать определенные вещи и люди. Я задался вопросом: “Почему?”. И понял: фотография стала для меня настоящим психоаналитическим процессом. Отснятые кадры стали собираться в серии, оказавшимися опорными колонами психологической структуры моей личности. Через видоискатель я стал смотреть на свои страхи и фантазмы, работать с тайными желаниями, анимой… Раскрывать то, что находится в глубине души. Велимир Хлебников — кстати, человек тесно связанный с моим родным городом — писал, что «каждый человек в своей жизни должен найти свое созвучие себя, и всего (целого)». Именно этим я и занимаюсь с фотоаппаратом в руке.
Если говорить о примерах, то мне интересны люди, в определённый момент оступившиеся по лестнице социальной жизни. Очень интересна тематика зависимости и саморазрушения. Это связано с моей личной историей. Соответственно, сначала я отвергал это, затем принял, а сейчас — я этим интересуюсь (смеёмся). По сути, фотографируя и общаясь с такими людьми, я взаимодействую с образом своего отца.
Когда я работал с коллажами, то снимал алкоголиков и бездомных людей в необычных позах, затем внедрял их в психоделические и яркие краски. Так я выражал свою “заботу” об отце; я не могу сделать это вживую, но фотография даёт мне возможность выразить подобные чувства на психологическом уровне.
Меня интересуют взаимоотношения между полами. Там, где есть “отец”, есть и “мать”, т.е. женщина. Особенно — сексуальная, яркая, всемогущая женщина. Думаю, что со временем я попробую себя в съёмках “ню” с девушкой, с которой будет обоюдное доверие.
Очень интересно место человека в городской среде. Его поведение в рамках города, отношение к религии, к власти. В последнее время подхожу к людям ближе, чем раньше.
И, конечно, мне очень важно изучить образ русского (в широком смысле этого слова) человека и родины. Так я стремлюсь выразить любовь к ней. Как говорят мои иностранные друзья, мой собственный взгляд не похож на взгляд человека из России; всё-таки, сказалось долгое пребывание во Франции.
Просматривая твои работы, можно с лёгкостью выделить те кадры, где человек не просто “герой” снимка, он намеренно запечатлен в самый неожиданный момент. Почему тебе так важен элемент “случайности”?
Самые лучшие кадры получаются тогда, когда человек не знает, чт
о его снимают. “Выловить” эмоцию без предупреждения — это очень сложно; нужна практика, знание технических навыков… Я сам очень эмоциональный человек. Но все говорят, что я недостаточно выражаю свои эмоции. В этом случае фотография тот самый “инструмент выражения”: я снимаю тех, кем я боялся стать или, напротив, мечтал. Эмоции меня интригуют, а эмпатия позволяет быстрее понять человека. .
Мне нравятся фотографы-гуманисты, у которых человек — это “центр”. Я люблю это направление в фотографии, потому что люблю и самих людей. С теплым чувством отношусь к каждому встречному, особенно если ему есть, что рассказать — с радостью послушаю его историю. Очень мало тех, кто вызывает негативные мысли или отталкивает, как правило, интересен каждый. В сьемке этих людей эмоция абсолютизируется, таким образом подчеркивается человечность в человеке.
За все время увлечения фотографией у меня был лишь один конфликт. Это произошло в хельсинском ночном клубе. Я слишком смело сфотографировал темнокожего человека, возомнившего себя гангстером. Ему очень не понравилось то, что я делал: я подошёл слишком близко, сфотографировал со вспышкой, и это при запрете на съёмку внутри клуба… Да, я вёл себя дерзко, вдобавок был «под газом»… Человек пришел в ярость, мы крепко взяли друг друга за руки, но до драки дело не дошло. Я подумал, что лучше решить всё мирно, прикинул, что на пленке практически не было ценных кадров, и засветил её. А потом, когда узнал, что “гангстер” — франкофон, я помирился с ним на французском. Объяснил, что фотографировал для себя, на его возгласы “Ты не знаешь, кто я!” отвечал, что не собираюсь где-то освещать его личность. Забавно, но в итоге, успокоившись и заинтриговавшись, он спросил у меня: “Ты что, ютубер?”.
Как ты общаешься с будущим “героем” фотографии, дабы избежать подобных случаев?
В первую очередь, нужно успеть понять человека за несколько секунд. Далее дело за словом: можно сделать “герою” комплимент, по поводу его внешнего вида или обстановки в целом, и начать с ним небольшой разговор. Это гораздо лучше и правильнее, чем молча сфотографировать и пойти дальше. Тогда у людей точно возникнут вопросы…
Улыбка — обязательна. Собственный внешний вид тоже важен; опрятность всегда располагает людей. Вообще, в подобных случаях всегда стоит показывать свои хорошие стороны. В моем случае мне, опять же, помогает моя эмпатичность.
Но если человек и без того крут и привлекает внимание без особых усилий, то я просто спрашиваю, могу ли сфотографировать его. Удивительно, но многие люди только рады сняться; наверное, никто еще не ответил мне отказом. Хотя бывают моменты, что люди отворачиваются и сливаются…
Если вдруг произойдет так, что тебе наскучит фотографировать людей и заниматься фланёрством, что ты будешь снимать?
Скажу больше, такое уже случалось, и периодически происходит вновь. Чтобы не “застаиваться”, я отправляюсь в путешествия и уделяю внимание природе. Передать её великолепие плёнкой непросто, но это не останавливает меня. Живой мир, его красота и красота человека в этом мире — эти темы близки мне не меньше города. И мой идеал — сочетание этих вещей вместе. Ведь “джунгли” окружают нас везде…
